Ф.И.Достоевский говорил, что сознательное самопожертвование в пользу всех есть признак высочайшего развития личности. Но девочки и мальчики, рвавшиеся после освобождения нашего района (автор - уроженец Старооскольского края- ред.) от немецких оккупантов в марте 43 года на фронт, едва ли знали эти слова. Они просто не могли поступить иначе.
Утром 8 марта я стал бойцом конного взвода разведки 574 пехотного полка 121 дивизии 60 армии. Мне вручили красноармейскую книжку, удостоверяющую это.
Много событий – героических, трагических, комических – было в моей фронтовой жизни. Но рассказать мне хочется сейчас об одном боевом задании.
В апреле 1943 года наш 574-ый полк 121-ой дивизии занимал оборону на левом берегу реки Сейм у подножия Среднерусской возвышенности от города Рыльск до села Гапоново. На правом – немцы.
Обстановка на фронтах между Белгородом и Орлом, на так называемой «Курской дуге», день ото дня усложнялась. Сводки Совинформбюро становились все тревожнее… Наш кавалерийский взвод разведки получил задание взять «языка». И не какого-нибудь рядового солдата, а штабного служаку, желательно – офицера. Задание это не простое и не очень сложное. Но не о том речь, чем волка сечь, а о том, где его взять? На подготовку дали нам пять дней. Ночью мы отрыли недалеко от берега небольшой окопчик, хорошо замаскировали его и начали круглосуточно вести визуальную разведку. Место для наблюдения выбирали не случайно. Между нашим окопом и передовой немцев не более 300-400 шагов. На правой стороне возвышенность рассекает глубокий овраг, обильно заросший кустарником – лещина, боярышник, терн, черемуха, ива… Местность вокруг была мне хорошо знакома. Жил я до войны на железнодорожной станции Коренево, от нее до нашего окопчика – около трех километров. На правый берег, покрытый по возвышенности чернолесьем, мы с учителями географии, ботаники ходили на экскурсии. С товарищами ходил сюда за орехами, грибами, терном, боярышником. Ватагой сорванцов совершали иногда налеты в сад лесничества, пользуясь для этого тайным ходом по дну оврага. На левом берегу до войны рыбачили, купались, загорали…
На четвертые сутки подготовка к выполнению задания была закончена. Через Сейм переправились на «подручных средствах» – камерах от полуторки – в кошмарной темноте, без малейшего шума. Стыли в ледяной воде руки, ноги. Судорога сводила мускулы ног, пальцы рук…
Холодный апрельский рассвет застал нас в верхнем конце оврага, с южной стороны обширной усадьбы лесничества – в конечной точке нашего задания – у дощатой уборной. Осмотревшись и освоившись, приступили к выполнению задания. Небольшим саперным гвоздодером с великой осторожностью вытащили гвозди из двух средних широких досок внизу и по середине, так, чтобы доски, вися на верхних гвоздях, могли раздвигаться, и стали поджидать «добычу».
Я лежал на плащ-палатке, заложив руки за голову. Узкая, окруженная кустами терна, густой порослью вишни, ложбинка упиралась одним концом в большую кучу сухого мусора, сброшенного с огорода при его прополке и обильно заросшего крапивой и чернобыльником, другим уходила в овраг. Вокруг царила тишина, передовые молчали – ни выстрела. Это был один из тех апрельских дней, когда воздух наполнен ароматом леса, земли, травы. Я лежал, лениво перебирая в уме события давно минувших и последних дней. Лежал и улыбался. Напротив меня сидел на собственных ногах, сложив их крестом, Сакен Кашканбаев, – командир группы, старший сержант – сидел, думая о чем-то о своем, мурлыкая не то какую-то молитву, не то песню, раскачиваясь всех телом.
Заметив мою улыбку, недовольно спросил:
– Чему лыбишься?
– Понимаешь, Сакен, какая штука: по этому оврагу я с ватагой лихих пацанов ходил, крадучись, тырить груши, яблоки в сад лесничества. Страх был. Трусость – боязнь ответственности перед родителями, учителями. И вот по этому же оврагу, я, крадучись, как тать, иду за «языком». Так же, как и тогда, мне страшно, так же боюсь ответственности, но никакой трусости нет, есть ненависть.
– Страх и трусость – не одно и тоже, – назидательно не то мне, не то на свои мысли, ответил Сакен, продолжая все так же ритмично раскачиваться.
Томительно медленно тянулась время…
Только к вечеру, когда стало уже темнеть, вышла толпа штабных немецких работников. Один из них направился в нашу сторону, к уборной. Снял китель, аккуратно повесил его на гвоздик. Только оправился, мы тихонько раздвинули доски и за шиворот его – раз! Вытянули меж досок наружу, он ничего не успел понять. Заткнули ему рот портянкой, мундир надели и – ходу по нашему «овражному коридору». Как только мы начали спускаться к воде, немец вдруг, то ли нарочно, то ли нет, упал. На шум фашисты открыли стрельбу, стали пускать ракеты. Наши в ответ, прикрывая нас, бросили дымовые шашки, и под этой дымовой завесой, под вражеским огнем, поливавшим нас в спину наугад, мы переправились на свою сторону. Один наш товарищ, Витька Сажин, отстал, и мы подумали, что его настигла шальная вражеская пуля. Но это был не тот случай. Когда мы выходили к своим, продвигались мимо того места, где однажды меня чуть не подбил немецкий снайпер. И Витька задержался тут, дождался, когда подойдет патрулировавший здесь часовой, и заколол его – не мог упустить возможности поквитаться с фашистом. И только потом стал догонять нас…
Это была вторая разведка в моих боевых буднях.
Валентин КРОТОВ,
участник Великой
Отечественной войны
Главная
